ЭКСПЕДИЦИЯ НА СУЧАН
(К 10-ЛЕТИЮ БОРЬБЫ С БОЛЬШЕВИКАМИ В ПРИМОРЬЕ)IВ середине августа 1921 г. я получил приказ отправиться с отрядом Ижевцев в составе 25 офицеров и 215 солдат на Сучанские копи. Эти копи находятся в 140 верстах от Владивостока и славятся высоким качеством угля. Наладить их эксплуатацию было очень выгодно, но они находились в глухой, гористой местности, в районе, где царствовали партизаны. Копи продолжали понемногу работать и продавали уголь японцам. Отряд их, около батальона, стоял на Сучане.
К августу в Приморье белая власть имела силу лишь в городах Владивостоке, Никольске-Уссурийском, Спасске, в районе Гродекова и по железной дороге, соединявшей эти пункты. Чем дальше от них – тем слабее чувствовалась власть Приамурского правительства и тем в большей степени там господствовали партизаны, руководимые большевиками.
Присутствие моего отряда на Сучане должно было обозначить присоединение копей к владениям Владивостокского правительства, и отряд посылался как милиция с соответствующим добавлением к форме одежды в виде щитков из национальных цветов.
Поэтому и задача моя была совершенно особого свойства. Мне нужно было успокоить окружающие районы и наладить мирный порядок жизни. К винтовке там я должен был прибегать лишь в случае необходимости, а главным орудием, данным мне, был ротатор. Я должен был выпускать листовки, воззвания и вести устную пропаганду. В качестве главного агитатора со мной посылался доктор Пономарёв; наконец, сами Ижевцы, как рабочие, были отлично знакомы с этим делом, и некоторые из них ещё раньше посылались для агитации против большевиков.
О нашем выезде скрывалось, но уже начиная от станции Шкотово получили угрозы от партизан – быть взорванными или спущенными под откос. Пришлось ехать с мерами предосторожности. На ст. Кангауз прибыли благополучно. Отсюда начиналась узкоколейка, и на ст. Кангауз-2 красовался красный флаг. Сняли его, но национального не повесили, – здесь никого не оставалось.
Крутая гора не позволяла узкоколейке подойти к станции, и наверх шла канатная дорога. Как говорят, по этой дороге рабочие года за два до этого спустили вниз японскую роту, отрезав канат. Из японцев и обломков вагонеток получилась окровавленная каша. Принимая это во внимание, наши вещи погрузили в вагонетки, а люди отправились пешком.
Ночь застала нас в пути, верстах в 20 от Сучана. Как ни желательно было проскочить в Сучан быстрее, чтобы не дать большевикам возможности принять нежелательные для нас меры, пришлось заночевать в горах на разъезде – двигаться ночью в этом чёртовом лабиринте гор я не рискнул.
Утром двинулись дальше. Последний участок узкоколейки проходил по долине, и по ней ходили даже пассажирские вагоны, которых было всего несколько штук. Начальник станции предоставил нам всё необходимое и мне дал единственный вагон первого класса, за что и впал в немилость у большевиков.
Наконец прибыли на ст. Сучан, на шахту №2, являвшуюся центром жизни всех копей. Поезд окружили любопытные. Только я вышел из вагона, ко мне подошёл японский переводчик, юноша лет 18, отлично говоривший по-русски, – он учился во Владивостокской гимназии. Звали его Пётр Петрович. Он пригласил меня к своему командиру батальона.
На холме, окружённые окопами и проволокой, находились землянки японцев. Землянки были глубоко врыты в землю, и бруствера окопов прикрывали их полностью. Только с дальних сопок можно было обстрелять внутренность этого городка, но и то траверсы в проходах и земляные покрытия давали максимум безопасности при самом нечаянном нападении. Видно, что японцы прожили здесь долго и приспособились.
В столовой у командира батальона начались приветствия и деловые разговоры. Здесь были три японских офицера и переводчик. Я пришёл со своим начальником штаба полковником Баевым. После нескольких предупреждений, что они будут говорить совершенно официально, японцы стали расспрашивать о цели прибытия и о том, что я намерен делать. Как будто об этом они ничего и не знали. Все мои ответы записывались. Затем последовали заявления о дружеских чувствах, сожаление о несчастье, постигшем русское государство, и высказаны были пожелания, чтобы отряд милиции как можно лучше обходился с местными жителями, что сейчас здесь очень спокойно и никаких притеснений и арестов делать не надо, необходимо, чтобы между милицейскими и населением не было никаких недоразумений. И это всё было записано. После этого любезные хозяева предложили саке, пиво и чай.
Я вернулся к отряду. Меня поджидал председатель совета копей коммунист Артемьев. Он сообщил, что когда сюда приходили раньше войска, они останавливались в помещении Народного дома. Он открыл дом и передал его в моё распоряжение. Также он сообщил, где можно выпекать хлеб и где находятся бани. Своей предупредительностью он совершил тяжкий грех перед революцией. Как представители врагов пролетариата, мы должны были показать своё «хищническое классовое лицо», взломать двери и всё брать силой. За свою вину Артемьев поплатился жизнью – через три дня он был убит ночью в своём доме, выстрелом через окно.
Большая зала Народного дома была неудобна, и Ижевцы разбили палатки в прилегающей к дому рощице. Вокруг были сделаны окопы. Конная разведка поместилась с другой стороны дома, в ложбине, покрытой кустарником, где лошади располагались укрыто. К вечеру отряд уже устроился на новом месте.
Незадолго до захода солнца ко мне пришёл Пётр Петрович. Он начал ругать большевиков и партизан и убедительно доказывать, что по отношению к ним не должно быть никакой пощады, что все местные большевики должны быть уничтожены, и тогда только здесь будет тихо. Я ему указал, что наш приезд прошёл спокойно, что даже большевик Артемьев отвёл нам помещение, следовательно, он должен быть доволен. Пётр Петрович забеспокоился моим «непониманием» дела и ещё усиленнее стал доказывать необходимость уничтожения здешних большевиков. Я был озадачен. В чём тут «восточная дипломатия»?!! Только недавно, с предупреждением об официальности и с записыванием мне говорилось одно, а теперь Пётр Петрович убеждал делать противное, притом с большой настойчивостью. Этот мальчик не мог действовать только от себя.
Никто из нас не сомневался, что японцы преследуют в Приморье свои цели, что чем острее вражда между русскими, тем выгоднее для них и тем легче могут они добиться своего.
Но в настояниях Петра Петровича, повторявшихся не раз, особенно часто в первые дни, – чувствовалось ещё что-то другое. Я пришёл к заключению, что именно мирная встреча и отвод нам помещения испугали японцев. В том калейдоскопе переворотов и недоворотов, который пережило Приморье с перекрашиванием белых, красных, розовых, зелёных (земских) поочерёдно друг в друга, было трудно разобраться не только иностранцу, но и русскому. Ещё недавно был уничтожен Тряпицыным Николаевск-на-Амуре, и там погибла целиком рота японцев.
Кто мы такие, в кого можем перевернуться, не нападём ли на них вместе с красными партизанами, – всё это, видимо, волновало японцев, и это можно было прочесть между строк в словах Петра Петровича. Открытая вражда должна была успокоить японцев, дать им доказательство, что действия пришедшего отряда совместно с большевиками против них невозможны, и потому они через Петра Петровича так энергично науськивали меня на большевиков. Вместе с тем официальные записи давали свободу действия: я предупреждён вести себя мирно, не арестовывать, не преследовать. Если я не выполню этого, японцы могут меня разоружить, помочь той или другой стороне, сделать всё, что им в данную минуту будет выгодным.
Я насторожился и стал внимательно относиться к советам «друзей» (так мы называли японцев), стараясь проникнуть в их замыслы. Решил действовать по инструкции, равняясь на поставленную мне задачу мирного завоевания, действуя ротатором и агитаторами.
Разоружение здесь не то, что во Владивостоке. (Место глухое: кто виноват, кто прав – потом не разберёшься.) Можно исчезнуть с отрядом без остатка, и никто не узнаёт истинной причины.
Наконец, и действовать в желательном для «друзей» направлении я не мог. По составу своего отряда я мог вести открытые боевые действия и мог надеяться иметь успех в пропаганде. Но заниматься полицейскими функциями, вылавливать из подполья я средств не имел. На этом фронте я был бы бит и только дал бы повод торжествовать врагу. С собой я взял из штаба корпуса двух контрразведчиков, но в первый же день они были разоблачены, получили угрозы жестокой расправы и отпросились домой во Владивосток. Каких-либо полицейских или административных чиновников от правительства со мной не было, – никто не решился ехать в это гиблое место.
Дом, где собирались большевистские главари на заседания, был известен, но, конечно, захватить их открыто, без применения хитрости, не удалось бы. Они следили за каждым нашим шагом, главным образом через мальчиков лет 10–12. Одного такого агента мне показал Пётр Петрович и сказал, что это их самый неотвязчивый и опасный шпион. «Смотрите, как у него горят глаза, как у волка!» Я посмотрел и на мальчика, и на Петра Петровича. Они оба походили на двух волчат, встретившихся в лесу, чтобы перегрызть друг другу горло.
Были шпионы и посерьёзнее, но оказавшиеся менее пригодными. Например, библиотекарем был коммунист, который просил разрешения заниматься в библиотеке Народного дома. Там у нас была канцелярия. Чтобы не давать большевикам повода кричать, что рабочие лишены своих книг, я разрешил библиотекарю в определённые часы, когда работала канцелярия, заниматься своими книгами. Библиотекарь-коммунист был очень скромного нрава, вежливый, застенчивый. Видимо, в партию попал случайно. Когда он был в библиотеке, никто из присутствующих не произносил ни слова, даже самого пустяшного, бумаги передавались из рук в руки молча. Но на нашем посетителе лежала какая-то задача: подслушать, выкрасть документы, может быть, даже террористическое дело. Через несколько дней он стал появляться всё более и более грустным. Смотрел умоляющими глазами, как будто от работающих в канцелярии зависела его участь. Он был убит, как и Артемьев, выстрелом через окно ночью. Видимо, не смог или не решился выполнить возложенной на него задачи, и беспощадная дисциплина партии покарала его.
IIБорьба с большевиками за власть на копях и за влияние на население происходила как бы по молчаливому соглашению с ними, на мирном фронте. Видимо, и большевики не желали и опасались вмешательства третьей стороны – японцев. Наконец, большая часть состава их партизанских отрядов за последние полтора года (со времени полубольшевистского правительства Антонова разбрелась по домам и не выражала большого желания бродить по сопкам вновь. Приходилось набирать новое пополнение, а на это требовалось время.
Отряд прибыл на Сучан 19 августа. На другой день ротатор заработал. Первая листовка – «К врагам народа и порядка» – была мною направлена против большевиков и их революционных порядков, послуживших к разорению страны. Рабочим предлагалось заняться своей работой, партизанам – бросить свои отряды и перейти на мирный труд. В последующие дни листовки стали появляться регулярно, их расклеивали на базаре и раздавали на руки; листовки охотно брали и читали.
Через два дня после прибытия, 21 августа был назначен в Народном доме митинг под председательством доктора. Надо было ковать железо пока горячо. Митинг собрал много народа. Первым выступил доктор Пономарёв. Это был интересный человек, и о нём надо сказать несколько слов. В Ижевскую дивизию он попал во время «Ледяного похода», кажется, в Верхнеудинске. Сразу почувствовал симпатию к Ижевцам и был рад с ними идти куда угодно. Генерала Молчанова он боготворил и по первому его слову был готов отправиться хоть к чёрту на кулички. Характер у него был беспокойный и авантюристический, и он с удовольствием исполнял всякие рискованные поручения, не раз отправляясь к партизанам парламентёром. Ездил в Читу в Дальневосточное учредительное собрание, где уверял большевиков, что только они, большевики, да «каппелевцы» и есть «настоящие» люди, действительно крепко организованные.
– Вы приказывали на выборах своему стаду голосовать за ваш список, – говорил в Чите доктор, – и каппелевцы строились батальонами, шли с песнями к избирательным участкам и там бросали как один свои записки за тот №, который указывался командирами, а потом тем же порядком возвращались.
Теперь доктор с удовольствием отправился на Сучан, куда никто не хотел ехать. В молодости он участвовал в политической работе у левых и знал, как надо митинговать. В Приморье он считал себя «демократом» и имел соответствующие убеждения, которые требовали от него ненавидеть Меркуловское правительство. Теперь же по приказу генерала Молчанова он должен был выступить на митинге в защиту этого правительства.
Доктор долго отплёвывался до и после митинга, считал себя оскорблённым в своих лучших чувствах, но тем не менее приказ выполнил и поведал Сучанскому населению о несуществующих, по его мнению, достоинствах Меркуловского правительства.
Вторым выступил наш артельщик, рабочий Ижевского завода Якимов, рассказавший о зверствах большевиков на Ижевском заводе и о расстреле ими после восстания 7983 рабочих и их семей. Третьим говорил унтер-офицер Субботин, из крестьян под-Ижевской деревни. Он говорил о выколачивании хлеба карательными отрядами у крестьян Прикамья и об издевательствах большевиков в деревнях. Изложенные простыми словами рассказы Якимова и Субботина произвели большое впечатление.
Местным заправилам было предложено выступить от имени большевиков, но большинство из них не пришли, боясь засады. Один какой-то горластый парень из задних рядов прокричал что- то о притеснении капиталистами трудового народа, выпрыгнул в окно и бросился бежать в посёлок.
Однако не листовки и не митинги были наиболее действительными средствами для отвлечения симпатий населения от большевиков. Дисциплинированность Ижевцев, ровное отношение к жителям, уплата на базаре за всё взятое русским серебром (Ижевцы захватили много серебра под Красноярском) или японскими деньгами, – всё это невольно вызвало у местного населения уважение и добрые чувства к «милиционерам».
Лучшей же пропагандой против большевиков служили беседы солдат с жителями в частной обстановке, главным образом на базаре, расположенном недалеко от Народного дома.
Ощутительным пробелом было то, что никаких административных лиц не прибыло с отрядом для управления копями. Старший технический персонал копей, руководивший разработками, отчасти разъехался, отчасти жил замкнуто, бессильный что-либо предпринять. Общая администрация находилась фактически в руках большевистского совета. По прибытии отряда этот совет по принятому шаблону переформировался в «стачком», хотя и так копи почти не работали.
Получилось нелепое положение: общественной жизнью руководил орган, признававший власть ДВР, а милиция, охранявшая общественную тишину и безопасность, принадлежала враждебному Владивостокскому правительству.
Но вернёмся к интересному опыту борьбы с большевиками на бескровном фронте. Большевики, опытные в пропаганде и втирании очков, рассчитывали, видимо, что на этом фронте они непобедимы. Без сомнения, они не учли того, что прибывшие милиционеры являются не обычным типом людей, служащих для охраны государственного порядка, а состоят из ярых антибольшевиков и к тому же, будучи сами рабочими, отлично знакомы с приёмами пропаганды. Большевики не учли, что Ижевцы, прошедшие тяжёлые испытания в Гражданской войне, не восприимчивы к большевистской пропаганде, а, наоборот, могут сами распропагандировать граждан ДВР.
Попытки большевиков обработать и перетянуть на свою сторону прибывших милиционеров, удачи не имели. Или почти не имели, т.к. однажды они торжественно объявили Сучану, что двое из отряда сбежали к партизанам, а за ними последуют вскоре и остальные.
Этим особенно обеспокоились японцы. Если двое начали, то постепенно, думали они, могут перейти и всё, и во всяком случае очень неудобно иметь под боком вооружённый отряд с такой неустойчивой физиономией.
Я тоже был удивлён и обеспокоен. Была произведена поверка. Оказалось, что действительно двое милиционеров сбежало, но оказались они не Ижевцами, а случайными людьми, недавно попавшими в полк. Сучанская атмосфера подействовала на них, и они драпанули, поверив тем ужасам, которые большевики сулили всему отряду.
Был ещё один интересный случай. Не зная, чем пронять закалённых от большевизма Ижевцев, вражеские пропагандисты нашли однажды уязвимую точку – национальный флаг. Приходят как-то ко мне человек 5 Ижевцев и просят поговорить. Они жестоко и удачно спорили на базаре с большевиками. Наконец последние, указывая на национальный флаг, развевающийся над крышей Народного дома, говорят:
– Вот вы – рабочие, и говорите, что стоите за права народа, а какой у вас флаг, что значит ваша «трёхцветка»?
Ижевцы стали выкручиваться вразброд.
– Вот, не знаете! – наконец восторжествовали большевики. – Флаг-то ваш означает: белая полоса – верховную власть царя, а его у вас нет; синяя – правительство, а красная – народ. Если вы не хотите нашего красного народного флага, то хотя бы потребовали от вашего командира, чтобы он перевернул флаг красной полосой вверх. Всё же народ должен иметь теперь предпочтение и стоять на первом месте.
Ижевцы на этом споткнулись, вывернуться не смогли и пришли за советом к ротному. Но тот встал в тупик. Пришли ко мне. Я им объяснил, что большевики обманули, полосы на флаге означают 3 ветви русского народа, а не что-либо другое.
– А не лучше ли всё-таки, господин полковник, перевернуть флаг, – тогда большевики не смогут ничего сказать.
– Конечно, перевернуть не долго, но тогда большевики и посмеются над вами, вместо русского будет висеть флаг другой державы.
На этом дело и кончилось. Этот случай показывает, как мало у нас обращали внимания на русскую историю, на объяснение государственных эмблем. Здесь, в Соединённых штатах приходится видеть, как малыши, только что поступившие в школу, учатся уважать свой флаг, каждое утро салютуют ему и знают, конечно, что обозначают полосы, звёзды и цвета.
Наша пропаганда действовала успешнее. В ответ на наши листовки большевики вскоре стали выпускать свою газету – «Обушок», и в ней не скрывали результатов этой своеобразной борьбы. Вот выписка из единственного сохранившегося №10 «Обушка»:
«ТОЖЕ ЗАБАСТОВЩИКИ. Слабит гайка у некоторых железнодорожников при виде каппелевских погон. Почтенные (возрастом) члены союза в стремлении услужить защитникам меркуловской демократии, легко забывают вчерашний день и не помышляют о завтрашнем. Нам думается, что союз горнорабочих легко может забыть об этих услужающих товарищах.
НИ В ТЕХ, НИ В СЕХ. Состоялось на днях собрание рудничных учителей, которое показало, что преобладающее большинство воспитателей рабочей детворы избрало удобную позицию строгого нейтралитета в напряжённой политической борьбе трудящихся Приморья с нетрудовыми, паразитическими группами. Им и союз учителей не нужен, ибо Меркуловым провозглашён лозунг «свободного труда». То-то радость Ефимовскому штабу: и на Сучане водятся «подлинные демократы». Однако мы, основываясь на опыте недавнего прошлого, не теряем надежды, что эта «нейтральная» группа в близком будущем перекрасится заново».
Реванш за митинг большевики решили дать в виде торжественного шествия с митингом вблизи базара. Подготовка была сделана тщательная. Мне было доставлено следующее постановление:
«Содержание постановления стачкома о проведении праздника 11 сентября:
1) Провести праздник как можно осторожнее, дабы не вызвать конфликта с японцами.
2) В случае каких-нибудь столкновений с каппелевцами, милиции не принимать никаких мер.
3) Стянуть ближайшие партизанские отряды к Сучану.
4) Назначить наряд из ближайших партизанских отрядов, численностью всего до 50 человек, которые должны прибыть вооружёнными, но под видом рабочих (т. е. переодетыми).
5) По отношению каппелевцев держать себя гостеприимно и предложить принять участие в праздновании совместно с рабочими.
6) Во время митинга давать возможность выступать и каппелевцам.
9/IX – 1921 г.»
Большевики умеют устраивать пышные демонстрации, которые должны свидетельствовать о мощи пролетариата. Здесь тоже они решили применить все средства, чтобы их празднование вышло возможно внушительнее и произвело на всех сильное впечатление.
IIIНастало утро 11 сентября – день большевистской демонстрации. Едва рассвело, как меня разбудил дежурный офицер и доложил, что весь Сучан украсился красными флагами. Над зданием милиции, над вокзалом и на огромной, высотою более 10 сажен, вышке над шахтой №2 реяли большие красные флаги. У каждого домика рабочих, у лавок на базаре, над всеми другими зданиями, было прикреплено по маленькому красному флажку размером в пол-листа этой тетрадки. Не одну сотню аршин красной материи уничтожили сучанские большевики во славу красного интернационала. В массовом вывешивании этих флажков был явный вызов и хитрость: пусть попробуют милиционеры уничтожить несколько сотен этих маленьких флажков, прикреплённых на крышах или воротах домов повыше, чтобы не достать без лестницы. И без сомнения заправилами дано было распоряжение жителям, скорее всего женщинам и ребятам, чинить всякие препятствия и издевательства при снятии флажков. Я приказал дежурному офицеру сейчас же послать по несколько солдат сорвать большие флаги, а маленькие оставить в покое. Снять флаги со зданий вокзала и милиции было не трудно. Что касается вышки, то забраться на неё было очень трудно. Видимо, там был канат, перекинутый через блок, чтобы поднимать рабочего, или какие-либо съёмные лестницы, и эти приспособления, когда ночью флаг был укреплён, были убраны. Но вышка как бы служила эмблемой копей, и высоко реявший красный флаг обозначал власть большевиков над всеми сучан- скими копями. Необходимо было сорвать этот флаг и не дать большевикам возможности торжествовать и злорадствовать над нашим бессилием забраться на вышку и уничтожить символ их власти. Двое Ижевцев с большими усилиями и риском сорваться добрались всё же по перекладинам и крестовинам вышки до самого верха и скинули большевистский флаг.
Часов около 10 утра началось многочисленное шествие. Через базар оно направлялось к зданию милиции, которое было расположено на виду нашего лагеря, шагах в 200. Там утром был поставлен караул, охранявший здание. Колонна демонстрантов медленно приближалась. Впереди шли дети, начиная от совсем маленьких, лет от трёх, и до 10–12. Детишки были одеты по-праздничному и держали красные флажки. Большевики не стесняются в средствах, и привлечение детей к политике разработано у них в целую систему. Но для нас это было ещё ново. Явно, что детский авангард должен был прикрывать следующих сзади взрослых. А случись что-либо с детьми – тем лучше: можно будет на весь мир прокричать о зверствах антибольшевиков не только над рабочими, но и над их детьми. Если бы удалось узнать об этом шествии заранее, можно было бы купить несколько фунтов конфет или пряников и этим оружием расстроить «могучие» ряды пролетариата до 10-летнего возраста. Теперь же, как и всегда, когда появляется ещё не виданное средство борьбы, неожиданность подействовала на стойкость духа моих Ижевцев. Не знающие робости в бою, они спасовали перед толпой детишек, шедших на них. От караульного начальника прибежал один солдат и доложил, что идёт к зданию милиции толпа жителей, впереди дети – что следует делать? Я сам видел всё это с горки, на которой был расположен Народный дом и наш лагерь. Решил не подвергать лучше караул искушениям и колебаниям между исполнением своего долга по защите охраняемого поста и нелепостью применения в данном случае оружия и приказал снять пост и идти в лагерь.
Здание милиции было занято демонстрантами, на крыше вновь укреплён красный флаг и с балкона верхней надстройки полились горячие речи, где задорно говорилось о только что одержанной победе над милицией буржуев-угнетателей.
Аппетиты толпы разгорелись, стали подбивать друг друга идти дальше, в Народный дом, и там продолжить свой митинг. Главари большевиков, видимо, решили предоставить толпе свободу действия. Поэтому дальше уже порядка не было. Двинулись вперёд в беспорядке, хотя дружно.
Я рассыпал цепь вдоль опушки рощицы, в которой был наш лагерь. Чтобы мальчишки не досаждали солдатам, по деревьям и вбитым кольям был протянут телеграфный кабель. Это служило условной границей нашего лагеря. Теперь этот кабель являлся Рубиконом, переход через который для толпы обозначал серьёзные последствия. Ко входу раньше других пришёл один молодец, здорово пьяный и плохо соображавший. В руке у него был топор.
– Что тебе надо?
– Хочу срубить трёхцветку.
Я втолкнул его внутрь, приказав арестовать.
Когда цепь заняла своё место, возбуждённое настроение толпы пошло на убыль. Большинство рабочих стали отставать и маленькими кучками располагались в разных местах посмотреть, что будет дальше. Часть подошла ближе, подбадривая друг друга, то останавливаясь, то делая несколько шагов вперёд. В этой толпе были главным образом женщины. Они вели себя воинственно и громко ругались и кричали, призывая солдат бросить своих офицеров и перейти к ним. Ижевцы спокойно стояли, ожидая распоряжений. Так как на воображение толпы действуют особенно всадники, я приказал конной разведке Ижевцев встать в конном строю в резерве, позади за цепью. Эти меры оказались достаточными, чтобы страсти толпы постепенно утихли.
Стали пробовать взять другим способом. Прислали депутацию из двух человек.
– Господин начальник, народ хочет собраться в своём Народном доме и поговорить. Мы всегда там собираемся, когда народ того желает!
– Нельзя, здание отведено милиции.
– Но ваши солдаты живут в палатках, зала пустая, всё обойдётся мирно, разрешите, народу очень хочется поговорить, нас выбрали полномочной депутацией, как мы объясним народу, что говорить нельзя?
– Объясните, как хотите.
– Ещё народ требует, чтобы арестованного товарища выпустили на свободу и ничего плохого ему не делали!
– Теперь не выпущу.
– Народ решил не расходиться, пока мы не добьёмся освобождения арестованного.
– Не расходитесь.
С депутацией ничего не вышло, и большевики придумали поднять падающее настроение пением «Интернационала». Но и с этим знакомым средством потерпели неудачу. Запели очень нестройно. Ижевцы засмеялись, стали смеяться и в толпе, – пришлось бросить затею на первом куплете. Удачно и в порядке начавшаяся демонстрация кончилась весело и балаганно. Продемонстрировав «мощь пролетариата», толпа сочла свои официальные обязанности законченными, и бабы стали весело переговариваться с Ижевцами на темы, ничего общего с классовой борьбой не имевшие.
На следующий день из печатных машин обеих сторон вышли очередные номера листовок. Как и полагается, обе стороны праздновали победу. В нашем листке указывалось, что рабочих силой потащили на демонстрацию, скоро весь порядок исчез, и в толпе даже «Интернационал» спеть не сумели и стали смеяться сами над собой. Красный листок говорил о мощности и сплочённости пролетарских сил Сучана от мала до велика, о бегстве белых солдат из здания милиции.
Я был доволен, что попал в эту грязную переделку с Ижевцами, а не с какими-либо другими частями. Требовалось много выдержки, уверенности всех чинов отряда друг в друге, чтобы не перегнуть палку в ту или иную сторону. Обычная развязка таких событий с помощью стрельбы часто служит во вред, так как даёт огромный материал для агитации и воспитания злобы и деморализует войска. Во время же гражданской войны этот способ действий особенно нежелателен. В частности, здесь, на Сучане, стрельба дала бы красным богатый материал для агитации. А затем это привело бы к тому, что к немногочисленным красным партизанам могло присоединиться всё мужское население Сучана, доходившее по некоторым сведениям до 1,5–2 тысяч.
Японцы остались недовольны. Как и нужно было ожидать, они накануне приглашали меня к себе и «официально» советовали не препятствовать празднику рабочих и избегать столкновений, а утром переводчик Пётр Петрович стал доказывать, что большевиков надо разогнать и, если что-нибудь случится «неприятное» – не следует беспокоиться, всё будет улажено. Узнал потом, что японцы жаловались, что я недостаточно круто обращался с большевиками. Следствием этого было то, что я получил указание проявлять больше твёрдости, но в то же время подтверждалась прежняя задача «мирного завоевания».
Было бы, конечно, много полезнее, если бы на Сучан прибыла какая-либо гражданская администрация. Но по-прежнему никто не желал сюда ехать. Был назначен уполномоченный, Генерального штаба полковник Цветков, и он пробрался, переодевшись, на Сучан. Но пробыл здесь несколько часов и отправился обратно во Владивосток. На ход событий, особенно во Владивостоке, он смотрел так пессимистически, что лучше было бы, если бы не приезжал сюда совсем и не смущал своими сомнениями. Во Владивостоке в это время было действительно тревожное настроение. Город жил слухами о переворотах. Большевики что-то готовили, но слухи говорили о самых нелепых комбинациях, включительно до участия некоторых наших начальников вместе с левыми партиями в восстании против правительства. До нас эти слухи доходили уже в совсем преувеличенном виде. Точно так же о ведшихся в это время в Дайрене переговорах между японцами и большевиками распространялись слухи, что рассмотрение договора заканчивается, и вскоре Приморье передаётся красным.
Случись что-нибудь во Владивостоке, – наше и без того скверное, ото всех оторванное положение становилось ещё хуже. Я просил поставить небольшой отряд в село Владимиро-Александровское, находившееся в 25 верстах от копей к югу и в 10 верстах от берега моря. В этом пункте также находились японцы, и это облегчало положение там нашего отряда, насколько, конечно, можно было надеяться вообще на доброжелательное отношение японцев.
Размещение по соседству своего отряда давало возможность взаимной поддержки и надежду, хотя довольно проблематичную, базирования на море в случае каких-либо осложнений. Но послать во Владимиро-Александровское отряд в ближайшее время не удалось.
В частях армии, кроме нескольких сотен винтовок у Волжан, нёсших обязанности городской милиции во Владивостоке, было всего лишь 600 винтовок, находившихся в двух частях: у Ижевцев – 450, и у Воткинцев – 150. Эти винтовки числились за Ольгинской уездной милицией и только с этими винтовками (известными по №№ японцам) можно было, по соглашению с японцами, отправлять отряды вне границ Владивостока. 200 винтовок уже было на Сучане. Остальные были нужны в районах, ближайших к Владивостоку.
Лишь после середины сентября, когда число винтовок увеличилось, во Владимиро-Александровское был направлен отряд полковника Фон-Ваха, состоявший из двух батальонов Ижевцев и Воткинского полка. Одновременно на смену отряду на Сучан был выслан Воткинский конный дивизион, который походным порядком, через Шкотово и по дороге вдоль берега моря прошёл на Владимиро-Александровское и отсюда на Сучан.
К этому времени – второй половине сентября – относится переход в районе Сучана от средств бескровной борьбы к вооружённым схваткам.
Первое нападение партизан было сделано на Воткинский конный дивизион 21 сентября южнее дер. Пирятино (на полдороге от Владимиро-Александровска к Сучану). Партизаны заняли каменную гряду, поросшую кустарником, и, давши дивизиону выйти на открытое место, между грядой и речкой, обстреляли из кустов. У Воткинцев был один всадник убит и 4 ранено.
После смены отряд Ижевцев выступил 25 сентября во Владимиро-Александровское, 28-го погрузился на пароход «Мифу» и через Владивосток вернулся 30-го к месту постоянного квартирования – Раздольное.
Командировка на Сучан для «мирного завоевания» представляла интересный опыт борьбы с большевиками без оружия. Казалось бы, большевики имели в этой борьбе больше преимуществ и большой пропагандный опыт и должны были взять верх. Но на деле вышло, что они были биты, довольно скоро отказались от намерения разложить отряд милиции и переманить его на свою сторону и, наоборот, сами стали терять влияние на рабочую массу Сучана. Через некоторое время они спохватились и начали вызывать рознь между чинами отряда и населением, установившими дружеские отношения. Наконец, должны были открыто расписаться в своём бессилии и пойти на такую меру, как запрещение разговаривать с солдатами. Боязнь кровавой расправы заставила жителей быть настороже и постоянно оглядываться на слежку большевистских агентов. Это в конечном итоге служило нам только на пользу, характеризуя большевиков в глазах населения.
Однако мирная борьба не давала определённого решения, и враги перешли к более испытанному и привычному средству – к оружию.
Источник: Ефимов А.Г. С Ижевцами и Воткинцами на Восточном фронте. Статьи, письма, документы / сост. Д.Ю. Тремсиной, комментарии С.В. Волкова. – М.: Айрис-пресс, 2013. – 560 с.
